– Хорошо, я постараюсь, хотя с августа прошло много времени. Я лишь спросила: «Вправе ли девушка выйти замуж, если знает, что над ней нависла угроза бесчестья, а ее будущий муж о том не ведает?»

– Это все, ты уверена?

– Да. Он сразу догадался, что речь идет обо мне… о нас.

– И не пытался узнать, какого рода бесчестье тебе угрожает?

– Пытался.

– И ты его просветила?

– Нет, больше я ни слова не сказала! Сегодня, когда мы с ним были в саду, он вернулся к этому разговору, но я ничего не прибавила к тому, что сказала раньше. Ты веришь мне, папá?

Он молча обнял ее. Потом снова взял в руку записку Ральфа и перечитал настолько придирчиво, насколько мог в своем смятенном состоянии.

– Нелли, – промолвил он наконец, – молодой человек знает, что говорит: он недостоин тебя. Его пугает мысль о возможном позоре. Тебе суждено остаться одной и расплачиваться за грехи отца.

При этих словах он так задрожал, что Элеоноре пришлось забыть на время о собственной боли и как можно скорее уложить отца в постель. Она посидела подле него, пока он не уснул, и только тогда оставила его и пошла к себе, мечтая о покое и забвении – если эти бесценные блага будут дарованы ей.

Глава десятая

Мистер Корбет давно стал своим человеком в доме священника, и когда он внезапно нагрянул туда, рассорившись с хозяином Форд-Бэнка, двое старых слуг без лишних слов устроили его в гостевой спальне, несмотря на поздний час и отсутствие мистера Несса, который после Великого поста и Пасхи позволил себе небольшой отдых и уехал на рыбалку. Пока ему готовили комнату, Ральф послал за вещами, а после с тем же посыльным отправил записку Элеоноре, пообещав написать ей письмо. Поэтому добрая часть ночи ушла у него на то, чтобы придумать, как сказать достаточно и при этом не проговориться. По его собственному ощущению, он оказался на полпути от одного берега к другому и поворачивать назад было бы глупо – он успел причинить столько боли себе и Элеоноре, что окончательный разрыв почти ничего бы уже не изменил. К тому же после речей мистера Уилкинса… Впрочем, касательно этой последней причины Ральф не обманывался: как ни оскорбительны, как ни ужасны высказывания отца Элеоноры, в иных обстоятельствах через них можно было бы переступить.

И вот его письмо:

ЭЛЕОНОРА, ЛЮБИМАЯ – да, любимая, и такой ты всегда будешь для меня! – доводы рассудка склоняют меня к решению, которое причиняет мне великую боль, как ни трудно тебе в это поверить. Я считаю, что нам лучше расстаться, ибо обстоятельства, возникшие после нашей помолвки, хотя и доподлинно мне неизвестные, со всей очевидностью гнетут тебя и пагубно сказываются на поведении твоего отца. После сегодняшнего разговора с ним я должен признать, что его отношение ко мне в корне переменилось. Об упомянутых обстоятельствах мне известно лишь с твоих собственных слов: в будущем они могут обернуться публичным позором. Что ж, считай это душевным изъяном или недостатком характера, только больше всего на свете я дорожу высокой репутацией, которую надеюсь заслужить и которой не намерен рисковать. Мне нечего к этому прибавить, и ты вольна сколько угодно обвинять меня в недостойной слабости. Но все, что встанет на пути между мной и желанной целью, будет вызывать во мне протест, и даже смутная угроза, что некое препятствие может мне помешать, сделает меня больным. Все будет раздражать меня, и, несмотря на мою глубокую привязанность к тебе, которую я навсегда сохраню в своем сердце, это не сулит нам счастливой и мирной семейной жизни. Меня неотвязно будет преследовать мысль о возможном разоблачении и позоре. Я тем более убеждаюсь в этом, глядя на перемену в твоем отце – перемену, прямо связанную, судя по времени, с таинственными событиями, на которые ты намекала. Короче говоря, не только ради себя, но еще больше ради тебя, милая моя Элеонора, я чувствую себя обязанным буквально истолковать слова твоего отца, когда он в сердцах указал мне на дверь с пожеланием никогда не возвращаться в его дом. Благослови тебя Бог, милая моя Элеонора, в последний раз – моя Элеонора! Постарайся как можно скорее забыть несчастные узы, связавшие тебя с таким негодным – недостойным тебя – человеком, как…

РАЛЬФ КОРБЕТ.

Письмо доставили, когда Элеонора готовила завтрак. Зная о том, что в Форд-Бэнке, как и в пасторате у мистера Несса, слуги наперечет, посыльный спросил, не подождать ли ему ответа, – спросил по заведенному обычаю, а не потому, что ему поручили спросить. Элеонора отошла к окну и стала читать; посыльный в дверях почтительно дожидался ее решения. Она села к столу и написала:

Все правильно – совершенно правильно! Мне следовало самой подумать об этом еще в августе. Ты не сразу забудешь меня, я знаю, но об одном прошу: никогда, что бы ни случилось, не вини себя. Надеюсь, ты будешь счастлив и добьешься успеха. Отныне я не смогу писать тебе, но буду за тебя молиться. Папа очень сожалеет о том, что не сдержался в разговоре с тобой. Прости его – прощение так нужно всем в этом мире!

ЭЛЕОНОРА.

Она медленно выводила слово за словом, растягивая удовольствие от возможности писать ему – возможности, которой больше у нее не будет. Потом запечатала свою записку и отдала ее посыльному. Когда он ушел, она села дожидаться мисс Монро – накануне та отправилась спать прежде, чем Элеонора вернулась из столовой в библиотеку.

– Боюсь, я опоздала, душа моя, – извинилась мисс Монро, спустившись к завтраку, – голова разболелась. К тому же я знаю, что ты не одна, а в приятной компании. – Тут она заметила отсутствие Ральфа, в недоумении посмотрела по сторонам и воскликнула: – Мистер Корбет еще у себя!

Элеоноре пришлось коротко изложить ей факты, о которых так или иначе вскоре все должны были узнать: что они с мистером Корбетом решили разорвать помолвку, в связи с чем мистер Корбет съехал от них к мистеру Нессу и навряд ли вновь объявится в Форд-Бэнке. Изумлению мисс Монро не было предела. Она снова и снова перебирала бесчисленные подробности его последнего визита, не ускользнувшие от ее взгляда, – да вспомнить хотя бы вчерашний день! – и прямо противоречившие непостижимому известию Элеоноры: как это возможно, чтобы влюбленные, всего несколько часов назад столь нежно привязанные друг к другу, вдруг разлучились навеки! Элеонора едва могла выносить